Однако не о чудной смоле, конечно же, намерен я рассказать. Не она была главным открытием, которое я сделал для себя за эти дни. Более важным кажется мне рассказ о людях, меня окружавших. И прежде всего я хочу говорить о нашем капитане — о великолепном сеньоре Франсиско де Орельяне.

Год назад увидел я впервые одноглазого конкистадора, а увидев, всем сердцем понял, что этот человек стоит на голову выше любого из нас. Долгие недели и месяцы я шел с ним бок о бок в трудном походе, делил с ним тяготы и лишения и не переставал восхищаться мужеством его характера, глубиной и тонкостью ума, несгибаемой твердостью воли. Он был приветлив и весел, когда другие с тоской готовились к смерти, он умел найти ключик к самым загрубевшим и заскорузлым солдатским сердцам, он мог не спать и не есть по нескольку суток, оставаясь бодрым, стойким, сильным. Орельяна был для меня олицетворением лучших черт испанского дворянина — храброго и религиозного, честного и гуманного. Я мог без колебаний отдать за него жизнь и пронзил бы мечом каждого, кто посмел бы бросить тень на его славное имя. Я обожал своего капитана, я поклонялся ему и свято верил в правдивость и благородство каждого его слова. Так было во время похода через горы. Так было, когда мы продирались сквозь буйные заросли. Так было и в начале нашего плавания по Напо.

Вот отчего столь мучительно я переживал, когда стал свидетелем дешевого обмана, к которому прибегнул Орельяна во время происходившей без переводчика церемонии «ввода во владение» селения Гвоздей. А потом — подслушанный мною разговор капитана с Гарсией… Постыдная уловка, что обеспечила сеньору Орельяне оправдание перед королевским судом, но заживо хоронила оставшихся в зеленых дебрях товарищей. Я знал, что капитан презирает и не любит Гарсию — но ведь тогда воспользовался он именно его услугами: он знал, что Скелет более подл, чем другие.

Много раз я слышал от сеньора Франсиско искренние и высокопарные рассуждения о чистоте веры, о священной ненависти к язычеству. Однако при встрече с индейцами Апарианы, которые поклоняются «чисэ», солнцу, он не постыдился объявить себя и всех нас детьми языческого божества, после чего доверчивые дикари стали поклоняться нам. А на другой день Орельяна «принял во владение» Апариану — и снова обманул туземцев, ибо они не могли понимать произносимых им по-испански речей о христианстве, о низвержении идолов, о покровительстве и гневе короля Карлоса, нашего государя. И большой крест, водруженный на площади, был таким же надувательством, потому что никто из индейцев так и не узнал, что означает христианский крест. Недаром вокруг него, разряженные и размалеванные, они плясали по вечерам.

Хитрость, ложь, обман… Никогда раньше не мог я подозревать Орельяну в таких пороках. Смущенный до глубины души, я уже не мог смотреть на него прежними глазами. Я исповедался в своих сомнениях патеру Карвахалю.

— Сын мой, — сказал преподобный отец. — Бывают святая ложь и богоугодный обман. Сеньор Франсиско верно служит христианскому королю, и бог простит ему и хитрость, и вынужденное лукавство. Выбрось дурные мысли из головы и помни, что ложь христианина лучше и чище всякой языческой правды…

Но меня не утешили его ласковые нравоучения. Червь сомнения по-прежнему грыз меня.

Тогда я поделился своими мыслями с Хуаном. Тот пришел в ярость.

— Так вот до чего довело тебя якшанье с дикарями! — в бешенстве крикнул он. — Сегодня ты осуждаешь капитана, завтра — проклянешь короля, а послезавтра — отречешься от бога, да? Стыдно, Блас де Медина, стыдно!..

Однако заметив мое искреннее огорчение, смягчился :

— Не размышлять, а верить, не вздыхать, а сражаться должен истинный конкистадор, — сдвинув тонкие брови, убежденно сказал Хуан. — Святой Яго, наш покровитель, руководит поступками капитана, Блас….

Он закрыл глаза, истово перекрестился и зашептал молитву. В последнее время Хуан де Аревало становился все более религиозен.

Но я уже не мог не размышлять. Я не мог теперь брать на веру ни благостные поучения отца Карвахаля, ни пламенные увещевания капитана. Когда я их слушал, мне казалось, что в душе они смеются над солдатским простодушием, ибо наши поступки никак не вязались с речами о благородстве и великодушии испанского конкистадора. Для того чтобы верить им, надо было бы закрывать глаза. Но глаза мои были открыты, и я видел, что «осчастливленные» нами индейцы очень похожи на ограбленных и униженных людей, которыми помыкают и которых объедают прожорливые и наглые чужеземцы. Когда в пасхальное воскресенье туземцы принесли нам плохую пищу, новоиспеченный альферес 26 Алонсо де Роблес с несколькими солдатами отправился к их хижинам и, выполняя приказ Орельяны, так решительно действовал, что был похож на разбойника с большой дороги, а не на благородного идальго. Тогда они принесли в лагерь немало пищи, но сапоги их были забрызганы кровью. И не случайно же, когда мы снова двинулись на бригантинах вниз по реке, долгое время нам попадались лишь покинутые жителями селения: при виде наших бригантин индейцы убегали в глубь лесов, подальше от наглых гостей.

Опасности, голод и лишения постепенно обнажали характеры наших солдат, очищали их от всего показного, заставляли людей забывать о постоянном стремлении казаться лучше, чем они есть. Признаться, эта откровенность в словах и поступках не делала их привлекательными. К тому времени, как мы покидали Апариану, я успел убедиться, сколько низменных, жадных, злобных и трусливых душонок скрывалось за звонким именем солдата испанской конкисты. Мне не слишком хочется припоминать многочисленные случаи нечестного, а порою подлого отношения наших солдат друг к другу, но о двух фактах я все же не смолчу. Первый касается толстого Педро, спрятавшего от товарищей тушу гигантской черепахи, которую он отобрал у индейцев. В последние дни пребывания в селении, когда мы недоедали и урезывали себя во всем, Педро тайно, по ночам, обжирался припрятанным черепашьим мясом. Он успел съесть лишь пятую часть туши — четыре пятых от жары протухло и зачервивело. Его немилосердно избили, и это было очень мягкой карой для подлеца.

Другой эпизод еще раз показал мне подлинное лицо Гарсии де Сории.

Долговязый Гарсия пользовался особым влиянием в отряде капитана Орельяны. Правда, его не любили и не уважали, но становиться ему поперек пути отваживался не всякий — от Гарсии можно было ждать любой подлости. Его воздействие на солдат объяснялось главным образом их затаенным страхом перед злопамятным и хитрым кастильцем, способным жестоко отомстить за малейшую обиду. Оттого-то, став свидетелями моей ссоры со Скелетом, Ильянес, Перучо и другие солдаты уговаривали меня пойти с ним на мировую, что в конце концов и произошло, хотя и не по моей инициативе. Но был среди нас человек, который не скрывал своего отвращения к тощему мерзавцу и ничуть не боялся при всяком удобном случае давать ему решительный отпор. Этим человеком был скромный Диего Мехия — тот самый плотник из Севильи, что некогда спас индейца от болотного дракона и удержал меня от необдуманных действий. Гарсия де Сория знал, что неказистый молчун Диего презирает его, и платил андалузцу плохо маскируемой ненавистью. Но я замечал, что он побаивается Мехию и старательно избегает его общества.

Но вот настал момент, когда Гарсии показалось, что он может одним махом покончить со своим недоброжелателем.

Это случилось в день, когда мы начали сколачивать остов большой бригантины. Мехия был главным распорядителем работ: хотя он и не строил в прошлом суда, плотником он был умелым и опытным. То и дело он подходил к занятым работой солдатам, показывал им, что и как нужно делать, а порой и переделывал кое-что после них. Он работал без камзола, и на его широких плечах болтались лишь ветхие обрывки сгнившей от сырости рубахи.

Внезапно со стороны лагеря послышались громкие крики. Мы прекратили работу и обернулись: трое солдат с трудом удерживали бьющегося в конвульсиях Гарсию. Глаза кастильца были выпучены, с губ падала пена — похоже было, что он обезумел.